К годовщине декабрьской революции
Всколыхнувшие наше Отечество события декабря
2011-го невольно заставляют оглядываться в прошлое. В поисках ответа: «а что
впереди?» надёжным лоцманом могут оказаться воспоминания генерала Курлова,
очевидца и участника периода 1905-1917 гг., переизданные символично: книга была
подписана в печать в декабре 1991 года. Тогда тоже рушилась
империя, только под другим названием – Советский Союз.
Генерал Курлов не входил, может быть, в первый
эшелон тогдашней российской бюрократии –
он был несколько раз губернатором, главой тюремного ведомства и корпуса
жандармов, дойдя в наивысшей точке своей карьеры до поста товарища
(заместителя) министра внутренних дел. Убийство премьер-министра Столыпина
(1911 г.), охраной которого он занимался, снизило возможности его служебного
роста. Тем не менее, Курлов продолжал вращаться в правительственных верхах, где
его ценили как грамотного управленца. С докладами допускали вплоть до государя,
и Курлов, конечно, знал, о чём писал, будучи к моменту первого издания своих
мемуаров эмигрантом, вовремя сбежавшим от Советской власти (его «подельники»
рангом повыше, арестованные ещё Временным правительством, были расстреляны как
заложники в 1918 году).
У воспоминаний Курлова, с точки зрения
читательской, есть недостатки. Изложение суховато, яркие примеры из жизни – скорее
исключение, чем правило, значительны по объему не всем интересные подробности
управленческого быта. Материал подан весьма субъективно: поведение государя
императора и его верных слуг почти безупречно, непонятно только, откуда взялась
революция.
Но
достоинства книги несомненно перевешивают, и с ней стоит ознакомиться.
Благодаря этому историческому источнику становится
очевидным следующее. При значительном расхождении между событиями 1905-1917 и
1991-2014 годов, несомненны и общие черты. В частности, опровергается
примитивистский тезис о затухании и чуть ли не исчезновении революционного
движения в России после 1907 года, которое было реанимировано, якобы, только Первой
мировой войной (т. е. фактор внешний).
Приводимые Курловым примеры доказывают: без решения
стоящих перед страной проблем любые полицейские меры бессильны. Это проявляется
и сейчас: радостные вопли коррумпированного чиновничества о «спаде протестной
волны» в 2012 году, умолкли в году 2013.
Сходны противостоящие друг другу силы прежней и
грядущей революций: полиция и правящая бюрократия с одной стороны, народ и
армия – с другой, а посередине – люди бизнеса, симпатизирующие последним, но
боящиеся потерять свои капиталы в революционном бардаке.
«Правая» экономическая политика в «левой» по
менталитету стране обречена на провал. Гибель «либерального экономиста»
Столыпина – не случайный эпизод в борьбе революционных экстремалов с правительством.
Курлов убедительно доказывает, что как раз убийство случайно предшествовало уже
принятому царём решению об отставке премьера.
Никакие, даже в правильном направлении, шаги не
может сделать власть, бесконечным враньём утратившая доверие народа. События
февраля 1917 года, начавшиеся с требований «Хлеба!» в Петрограде, по Курлову, –
имели последнее лишь поводом, причём поводом пустым: хлебных запасов в городе
было достаточно. И в предшествующие годы (Курлов приводит тому многочисленные
примеры) народные массы куда охотней верили неблагоприятным слухам и
недобросовестной прессе, чем даже достоверным правительственным сообщениям.
«Библейские пастушки» нынешнего времени чувствуют себя не лучше.
Рассуждения, возникающие при прочтении мемуаров П.
Г. Курлова, можно и нужно продолжать, но оставляем это удовольствие
заинтересованному читателю.
Игорь НЕСТЕРОВ
Курлов П. Г. Гибель Императорской России / П. Г.
Курлов. — М.: Современник, 1992. – 255 с.
Текст воспоминаний, с. 244-249.
О событиях последних дней февраля мне известно
лишь со слов директора департамента полиции А. Т. Васильева, на которого после
моего ухода в ноябре 1916 года было возложено исполнение обязанностей товарища
министра внутренних дел. Он иногда меня посещал, так как в это время я уже совершенно
не мог оставлять квартиры, будучи настолько слаб, что не присутствовал даже на
похоронах скончавшегося в Петергофе моего тестя, старшего врача придворного
госпиталя А. А. Строганова, с которым меня связывали самые сердечные отношения.
По словам А. Т. Васильева, начиная с двадцатых чисел февраля, в разных местах
столицы стали появляться толпы народа, требовавшего хлеба. Главный начальник
военного округа, генерал Хабалов, выпустил объявление о том, что в Петрограде
имеются значительные запасы муки, вследствие чего снабжение населения хлебом
будет и впредь производиться беспрепятственно. Несмотря на то, что это
оповещение вполне соответствовало действительности, ему не поверили, и народное
брожение продолжалось. Директор департамента полиции потребовал от
Петроградского градоначальника точные сведения о количестве наличных запасов
продовольствия в городе, причем генерал А. П. Балк, по точной проверке дела,
доложил, что если бы с данного момента Петроград оказался бы в осадном
положении и в столицу не было подаваемо ни одного вагона с продуктами, то
жители могли бы оставаться на прежнем продовольственном пайке в течение 22
дней.
Массовые волнения постепенно стали переходить в
уличные беспорядки, и это послужило генералу Хабалову основанием сделать распоряжение
о командировании воинских караулов во все правительственные учреждения и о
подчинении всего города исключительно военному начальству. Вначале сборища
рассеивались войсками, хотя последние действовали, видимо, очень неохотно.
Мало-помалу настроение воинских частей приняло явно противоправительственный
характер – так, на Выборгской стороне при столкновении толпы с чинами полиции,
когда был тяжело ранен полицеймейстер, полковник Шалфеев, находившийся тут же
небольшой воинский отряд активного противодействия демонстрантам не оказал.
Казачьи части, на которые возложена обязанность не пропускать рабочих через
мосты в город, нисколько такому проходу не препятствовали, а на следующий день
на Невском проспекте казаки сопровождали толпу манифестантов в виде эскорта до
Знаменской площади, где один из казаков, в ответ на требование пристава Крылова
рассеять толпу, по приказанию офицера ударами шашки убил названного пристава.
Затем произошло серьёзное столкновение лейб-гвардии Павловского полка с
полицией на Конюшенной площади, причем среди полицейских чинов оказались
раненые и убитые. С этой группой мятежников удалось, однако, справиться,
несмотря на то, что они встретили стрельбой даже своих офицеров. Задержанные
были водворены на гауптвахту Зимнего дворца, откуда ночью бежали. Полиция и
жандармы продолжали нести самоотверженно свою службу, но, конечно, были
не
в силах справиться с войсками.
В ночь на 27 февраля собрался Совет Министров, в
заседание которого по приказанию премьера, князя Голицына, был приглашен директор
департамента полиции для доклада о текущих событиях. Обрисовав настроение всех
революционных и оппозиционных партий, А. Т. Васильев остановился более подробно
на полученных в тот день сведениях о решении главарей революции использовать
народные волнения в целях своих партий, для предупреждения чего все известные
розыскным органам партийные деятели были вечером же подвергнуты аресту. После
выслушания означенного доклада в этом
заседании было решено распустить Государственную Думу, чему она, однако, уже не
подчинилась.
Утром 27 февраля был убит начальник учебной
команды лейб-гвардии Волынского полка, штабс-капитан Лашкевич, и солдаты, соединившись
с нижними чинами лейб-гвардии Преображенского полка, с оружием в руках,
нестройной толпой, направились по улицам. Здания окружного суда и дом
предварительного заключения были уже разгромлены и подожжены, но ещё оставались
верные полки, сопротивлявшиеся восставшим, и в некоторых местах вооружённые
столкновения происходили в течение последующих суток.
Прилегающая к Таврическому дворцу местность была
целиком в руках мятежных войск, которые приняли на себя охрану всех собравшихся
там революционеров, освобожденных толпой из мест заключения. В продолжение
всего дня и ночи около здания Государственной Думы разъезжали грузовые автомобили,
переполненные вооружёнными солдатами и женщинами с красными флагами.
Я жил против Таврического сада, на углу Потёмкинской
и Фурштадтской улиц. Так как поблизости всё время происходила беспорядочная
стрельба, то я, опасаясь за своих малолетних детей, перешёл в находившуюся в
верхнем этаже того же дома квартиру моих знакомых. Телефон продолжал
действовать, хотя не вполне исправно, до 9 часов вечера, и родственники и знакомые
сообщали по временам всё более и более тревожные сведения, например, о занятии
восставшими войсками Петропавловской крепости и разгроме особняка графини
Клейнмихель. О сне нечего было и думать: всю ночь не прекращались выстрелы и
гудки мчавшихся грузовиков, а на противоположной стороне Таврического сада
пылало здание Петроградского губернского жандармского управления, начальник
которого генерал И. Д. Волков был убит обезумевшими солдатами.
Наступило утро ясного зимнего дня 28 февраля. В
обычный час были доставлены уже революционные газеты, возвестившие о вечернем
собрании для выборов членов Совета рабочих и солдатских депутатов. Мне стало
ясно, что не только пала вековая Императорская власть, но что она перешла уже в
руки масс, о подчинении которых напрасно думали изменившие долгу присяги
представители думского прогрессивного блока. На улицах гремели военные
оркестры, — это возвращались в казармы перешедшие на сторону мятежников
«революционные» полки с красными знаменами. По тротуарам проводили в
Государственную Думу, под конвоем, арестованных офицеров.
Около 11 часов дня в подъезде моего дома раздались
какие-то крики, а через несколько минут прибежавший племянник моей жены
сообщил, что толпа народа, предводимая вооружёнными солдатами, ищет меня. Я
попрощался с семьёй и спустился в свою квартиру, где мой вестовой доложил, что
приходили солдаты для моего ареста и, вероятно, отправились в верхний этаж,
узнав о моём там пребывании. Вскоре в мою переднюю вошёл, в сопровождении
нескольких солдат, старший унтер-офицер лейб-гвардии сапёрного батальона. Так
как я был в домашнем штатском платье, то он обратился ко мне с вопросом, где
находится генерал Курлов, и на моё заявление, что это я, объявил о моём
задержании и предложил отправиться с ним в Государственную Думу. Я переоделся в
военную форму и последовал за названным унтер-офицером. Наполнявшая подъезд и
тротуар толпа встретила меня враждебными криками, но мой спутник тотчас же её
успокоил, сказав, что я сильно болен, и усадил меня в стоявший у квартиры
автомобиль. Не могу не отметить, что находившиеся тут же солдаты по старой
привычке отдавали мне честь. По пути проезда толпа встречала и сопровождала наш
автомобиль криками, а при входе в здание Государственной Думы кто-то сильно
толкнул меня в спину. Внутри Таврического дворца было сплошное море народа:
рабочие, женщины перемешивались с солдатами и юнкерами военных училищ, среди
которых я с грустью увидел и юнкеров Николаевского кавалерийского училища.
После долгих бесплодных хождений по коридорам меня привели к Керенскому, лицо
которого озарилось радостной улыбкой, когда я назвал ему свою фамилию.
«Наконец-то, – воскликнул он, – недостает только Протопопова», – и пригласил
следовать за ним в министерский павильон. Когда мы по пути вошли в зал думских
заседаний, Керенский с таким же самодовольством просил меня не бояться, так как
со мной ничего не случится. Этому господину я ответил, что чувство страха мне
вообще незнакомо, а тем более перед революционерами. Быстро пошёл он впереди
меня по длинному коридору, соединяющему павильон с главным зданием. Так как я с
трудом двигался, то и не мог поспеть за Керенским, вследствие чего он,
обернувшись, резко сказал: «Скорее!» А когда я ответил, что у меня болит нога,
– умерил свои шаги. Торжественно он распахнул обе половинки дверей павильона и
громко воскликнул: «Передаю вам генерала Курлова под особую охрану». Ко мне
подошли, как впоследствии оказалось, комиссары, в числе которых был член
Государственной Думы из рабочих, известный мне ранее по своим истерическим и
бессмысленным речам, и заявили, что они должны меня обыскать. Оружия при мне не
было, а все оказавшиеся деньги и золотые вещи они отобрали, о чём и записали в
протокол.
Оглядевшись, я увидел, что в зале у стен стояло
около десяти вооружённых солдат лейб-гвардии Преображенского полка, под
командой прапорщика Знаменского, социалиста-революционера по убеждениям, и
порадовался, что во главе революционного караула не находился офицер их полка.
В этом помещении среди других арестованных оказались Б. В. Штюрмер и директор
морского кадетского корпуса, адмирал Карцев. Издали я молчаливо поклонился Б.
В. Штюрмеру, но немедленно услышал окрик унтер-офицера: «Не кланяться и не
разговаривать». Мало-помалу павильон стал наполняться: были приведены
петроградский градоначальник, генерал А. П. Балк, его помощники генерал Вендорф
и камергер В. В. Лысогорский, министр здравоохранения Г. Е. Рейн и, наконец,
главный начальник военного округа, генерал Хабалов. С последним произошёл
оригинальный эпизод: на вопрос прапорщика Знаменского о его личности генерал
Хабалов, к нашему удивлению, назвался какой-то мне неизвестное фамилией,
прибавив, что он – командир казачьей бригады и находится в отпуске. Конечно, мы
не возражали, и он был тотчас же освобождён. На другой день его вновь доставили
в павильон под своей собственной фамилией, причём, присутствовавший комиссар
заметил, что такого поступка от главного начальника округа он никак не ожидал.
В течение дня привезли других высокопоставленных лиц, а к вечеру был введен в
павильон А. Д. Протопопов, явившийся, как передавали, в Государственную Думу
добровольно. Его пригласили в соседнюю комнату, где он имел продолжительный
разговор с Керенским.
Обращение с нами было негрубое: нам предложили
чаю, бутерброды и папиросы, а также объявили о возможности написать письма,
которые будут немедленно переданы родным, что и было действительно исполнено
каким-то студентом. Необыкновенно тяжело было запрещение вести какие бы то ни
было разговоры со своими старыми сослуживцами, но это оказалось неудивительным,
ибо такое бессмысленное приказание исходило от Керенского. Вечером явившийся к
задержанным член Государственной Думы Караулов, одетый в казачью форму,
объявил, что он назначен комендантом Таврического дворца, а сопровождавший его
по поручению председателя Думы полковник Энгельгардт справлялся о наших нуждах.
Мы заявили о крайней тягости вынужденного молчания, и эти лица тотчас же
приказали караулу не препятствовать беседам. Однако такое удовольствие
продолжалось не более десяти минут, когда вышедший Керенский сделал выговор
начальнику караула за неисполнение им своих обязанностей и на его замечание,
что приказание было отдано председателем Государственной Думы, крикнул: «Мне
нет никакого дела до председателя Думы, я – здесь один начальник». Конечно,
после этого дальнейшие разговоры между арестованными были вновь прекращены.
Ночь мы провели без сна, сидя на стульях, а на следующий день, около 10 часов
вечера, я был отвезён для содержания в Петропавловскую крепость.
