Курсант из Нижнего - могильщик Кремля

Протест в эпоху застоя

Центр подготовки армейских юристов в недавнем прошлом был почти мифическим учреждением. В середине 80-х автору довелось три года прожить за железным забором, скрывающим эти тайны.

МАЙОРЫ КГБ НЕ КОТИРОВАЛИСЬ

Военный институт Министерства обороны в большинстве справочников не упоминался. Какой был конкурс среди родителей, чьи дети туда поступали, можете догадываться. Майоры КГБ и подполковники милиции не котировались. Ставки были выше. Поступать совсем без прикрытия мог только слабоумный.

Я и сам был не “безрукий”. Бывшего сослуживца отца – полковника одной из институтских кафедр – хватило на то, чтобы обеспечить мне “равные стартовые возможности”.

Некоторым было проще. Оставалось только открыть рот. Одного молодого человека по фамилии Хабибулин на абитуру запихнули почти силком. Хабибулин плакал и упирался. В гробу он видел этот институт – у него и на гражданке было всё, что хочешь. Другой абитуриент, посланец солнечной республики и внук маршала, на мольбу членов комиссии написать хоть что-нибудь, гордо ответил: “Нэ хочу!” В этой жизни его интересовал только футбол.

Были и другие сценарии. Одного украинского медалиста на экзамене по истории пытали долго, но ничего не выходило. Парень попался крепкий, держался стойко и на все вопросы отвечал впопад. Пришлось нанести удар ниже пояса. Спросили, кем был брат одного из декабристов. Парнишка мучительно пытался вспомнить, но не смог. Правильный ответ оказался потрясающим – “пехотный капитан"! Излишне говорить, что проявивший столь грубое незнание абитуриент “пятёрки” не получил.

Я в подобные переплёты не попадал, но поступить сумел только со второго раза, набрав за четыре экзамена 19 баллов (первый раз было 17).

НА ЛБУ ЗВЕЗДА

Я уже забыл разницу между начальниками прямыми и непосредственными, но ближе других к нам стояли двое – командовавший полукурсом (тремя группами) капитан Желтухин и начальник курса майор Иван Николаевич А.   Желтухин, по прозвищу Жёлтый, продолжал череду нестандартных личностей, коими институт был набит до отказа. Изучение французского на досуге, вечно ироническая усмешка и жена-учительница были тремя китами, на которых покоилась его репутация.

Начальник курса майор А., по-простому – Ваня, был человеком серьёзным, в лучшем смысле слова – карьерным, и, на мой взгляд – справедливым. Курсанты о нём высказывались по-разному, но будь на месте Вани другой, я вылетел бы гораздо раньше. Улыбался Ваня редко. Впрочем, и ему было свойственно определённое чувство юмора.

Однажды в банный день я отбился от своих и, вернувшись в расположение части, заснул. Выспавшись, пошёл в баню и наткнулся на А. Ваня спрашивает: “Где были?” (он всегда на “вы”). Отвечаю – ходил за полотенцем. Стоявшие неподалеку ребята сдержанно заржали. Ваня тоже как-то ехидно улыбнулся: “Становитесь в строй’’. Иду к своим, а они уже – довольные – зеркальце в рожу суют – на, мол, полюбуйся! Глянул – о, Господи, как в сказке: “А во лбу звезда горит!” – когда спал, улёгся на пилотку, звёздочка и отпечаталась. Ваня это оставил без последствий.

Говорят – шутка службе не помеха. Такого хватало и у нас. Одна из шуток – а ля Глеб Жеглов – запомнилась особенно крепко.      

Вернувшись как-то из очередного выезда в лагерь (такое случалось раз в полгода), я, как был вооружённый, пошёл в туалет. Нужда была малая, кабинку запирать не стал, только прикрыл дверь, а автомат повесил на ручку изнутри. Через несколько секунд обернулся – оружия как не бывало. Далее можно продолжать текст диалогом героев “Места встречи изменить нельзя", с той лишь разницей, что речи за обоих мысленно произносил я. Автомат потом нашёлся – лежал на моей койке.

Из того, что не касалось меня напрямую, бросалась в глаза безграмотность председателей военных трибуналов, переходивших к нам на преподавательскую работу, и сверхнаглое воровство, царившее в институтских магазинах и буфетах. Кажется, по примеру птички тари наиболее умные жулики стремились поселиться поближе к пасти льва.

РАЗГАР ЧЛЕНОПАДА

В институтской жизни встречалось множество курьезов. Самый заметный из них был связан с событиями извне. Начали умирать генсеки.

Всё проходило по одной схеме. Нас поднимали в сумасшедшую рань, вели в столовую, запихивали в машины. Потом выгружали чёрт-те где и оставляли на произвол судьбы.

Помню одну из таких картин. Ночь. Политехнический музей. Вестибюль, набитый солдатнёй, т. е. нами. Почти тихо. Редкие угасающие голоса. В глубине помещения кто-то насилует рояль. И кругом – шинели, шинели, шинели... Где я такое видел? Кажется, в фильме “Ленин в Октябре”. Это называлось: “Отправить в оцепление”. Мы совершенно не нужны были там. Но в армии всё делается с запасом.

Чаще всего мы спали по каким-то подвалам. Иногда – ради разнообразия – нас поднимали наверх и ставили вместе с ментами в пресловутое оцепление – наверное, в третью или четвёртую линии. Московские улицы были пустынны. История делалась в двух шагах – на подходе к Красной площади. В течение нескольких часов оттуда слышались какие-то неясные звуки. Потом разрозненными группами возвращались москвичи – усталые и довольные. Ветер проносил обрывки “праздника” – красно-чёрные ленточки, куски бумаги... Похоронили! О произошедшем в эпицентре мы узнавали, как вся страна, – вечером по телевизору. Скорбные лики ведущих вызывали приступы смеха. В воздухе пахло анекдотами. За год с небольшим мы проводили на тот свет двух генсеков, министра обороны, его зама – Батицкого (по слухам, застрелившего Берию), кажется, за ними шёл ещё кто-то. Членопад был в самом разгаре. Система сыпалась на глазах.

ОЛИГОФРЕН МАШКА - СЫН ДИРИЖЕРА

Теперь о расставании с институтом. Мне думается, оно было так же неизбежно, как и поступление. Справедливость всегда ходит рука об руку с истиной. В конце первого курса в моей жизни появился дядя (брат отца), на время увольнений – ключи от конторы, где он работал. А в конторе – Библия, Пастернак, рукописный Ницше, перефотографированный Солженицын.

“Истина, которую долго скрывают, становится ядовитой”. “Вражеской" пропагандой я “отравился” в полной мере.

В Союзе той поры свободно можно было только лгать. За слово правды давали до 7 лет тюрьмы. Но именно тогда пришло понимание, что свобода – внутри нас. Это было как библейское: «Не придёт царство Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или вот, оно там; но царство Божие внутри вас есть». По понятиям середины 80-х человеку с такими взглядами на свободе внешней долго не продержаться. Я же, вернувшись из отпуска на третий курс, словно с цепи сорвался – и стал пользоваться свалившейся с неба свободой на всю катушку.

Те, кому положено, любовались моими выкрутасами несколько месяцев. Наконец и их терпение лопнуло. Сигналы от окружающих множились с каждым днём. Сначала появились реплики за спиной из среды наиболее информированных элитных мальчиков - “вот и этого скоро…" Потом люди дружески ко мне настроенные предупреждали: "Батя (моё институтское прозвище) - плохо кончится”. В один прекрасный день меня отвезли уже за пределы института - “на обследование". Но я был как пьяный от своей свободы и ничего не желал замечать, хотя на двери кабинета было чёрным по белому написано: “Психиатр”.

Когда мы вернулись, пришел Желтухин, осмотрел меня деловито, спросил: “Ну что – зубную щетку взял?" – и подавился, поняв, что сказал лишнее. Наконец-то и до меня дошло. Через час я оказался в больнице имени хорошего русского психиатра Петра Петровича Кащенко.

Собственно “психов” там было процентов десять. На семьдесят человек отделения приходился только один по-настоящему больной – олигофрен Машка. Плюс – пара алкоголиков и три-четыре страдавших галлюцинациями (“глюками” на больничном сленге). Основную массу сидельцев психушки составляли мелкие преступники, укрывавшиеся от правосудия, солдатики, “закосившие” или после попыток самоубийства, и диссиденты всех мастей. Был инженер-оборонщик, на бытовухе поссорившийся с ментами, был художник, на кого-то нарисовавший карикатуру, был чудотворец с длинной бородой.

Попадались люди с именами. Машка был сыном известного дирижёра. В проёме двери как-то пришлось увидеть киноактера – суперзвезду и по сей день. У него тут лежал сын – такой же блаженный, как папа, но, кажется, без талантов родителя. Больные со стажем вспоминали визиты Высоцкого. Я сначала думал – байки, но потом услышал его песню про бермудский треугольник. Фраза “уколоться и забыться”... телевизор... – да! – тот самый телевизор. И ведь наше отделение действительно специализировалось на алкоголиках!

Жизнь в Кащенко была довольно однообразной. Утром санитары выгоняли нас из палат в коридоры, где стояли диваны. Больные сидели, бродили взад- вперёд. Грохоча связками ключей, проходили медбратья и сёстры (им полагалось закрывать за собой каждую дверь). Иногда тишину нарушал Машка. Если ему удавалось вырваться из своей конуры (где он содержался отдельно), он бегал по коридорам голый, “больные” гонялись за ним и пинками водворяли обратно.

Я не скучал. К моим услугам были Диоген Лаэртский и Уголовный кодекс 1932 года.

Едва не забыл – ведь это считалось больницей. Стоит пару слов сказать о лечении. У нас не было тех ужасов, которые рассказывают про психушки с приставкой “спец”. Решетки на окнах и вечно закрытые двери – пожалуй, единственное, что роднило эти учреждения с нашим. Не было смирительных рубашек. Правда, некоторым прописывали курс инъекций, от которых люди бились в конвульсиях. Меня отнесли к категории тихих и лечить, слава Богу, не пытались. Лишь один раз пришлось “уколоться и забыться’’, притом при весьма забавных обстоятельствах. Попав в психушку, я, как и бухгалтер Берлага, думал. что придется туго. Когда выяснилось, что это не так, настроение поднялось. Мало того, я вдруг вспомнил, что именно в этот день на "Дубовке" (военной кафедре) должна была состояться сдача карты, на которой было задано нарисовать схему какой-то жуткой военной операции против предполагаемого противника. Вся группа в течение полугода пыхтела над картой, и только мой экземпляр вместо наступления дивизии по фронту был похож на схему бегства Карла XII из России. Последствия сдачи такой карты нетрудно было предугадать. И в этот самый день меня забрали! Ура!! Я прыгал, как Рональдо, забивший решающий гол.

Врачи вернули меня к действительности. После укола я свернулся, как овечка, и проспал 15 часов.

С ЛИПОВОЙ ХАРАКТЕРИСТИКОЙ И ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ

Через два месяца такой жизни я получил титул психопата - и оказался за воротами. Полученная характеристика сильно смахивала на “волчий билет”, поэтому меня не рискнул взять ни один московский вуз. И тут я вспомнил, как оформлялась пресловутая характеристика. Писалась в одном месте, подписывалась в другом, печати проставлялись в третьем. Поделился с дядей. Вдвоём мы состряпали нужный текст, корявый автограф. Дядя перекрестил меня, и я пошёл.

Ленивый полковник в канцелярии долго возился с ключами у сейфа, потом пытался отправить меня по инстанциям. Я поспешно стал уверять: “Нет, нет! Это – ваше”. Сердце бухало, как вечевой колокол, но замерло, когда раздался стук в дверь. “Ваня!” – мелькнула мысль. Пронесло – вошёл незнакомый лейтенант.

Наконец полковник нашел нужную печать, смачно дохнул на неё, не читая, оттиснул на характеристике. Потом небрежно запустил бумагу в мою сторону – “Шагай!” Я схватил добычу и был таков.
      Прошлое ушло в прошлое. Как в восемьдесят шестом году проморгали меня люди из трёхбуквенного ведомства, не знаю. Возможно, я оказался слишком мелкой рыбёшкой и прошёл через сети Системы, не запутавшись.

Прошлое ушло в прошлое. И только вновь один и тот же сон: я шагаю по плацу в общем строю. Пытаюсь крикнуть: «Как же так, ведь я же ушёл!» Но Желтухин улыбается загадочно.

Институт не хочет меня отпустить.

Бенджамин ИВАНОВ

(Большая часть фамилий изменена)