На вашу книжную полку. Очередная пропасть российской государственности

К годовщине декабрьской революции

Всколыхнувшие наше Отечество события декабря 2011-го невольно заставляют оглядываться в прошлое. В поисках ответа: «а что впереди?» надёжным лоцманом могут оказаться воспоминания генерала Курлова, очевидца и участника периода 1905-1917 гг., переизданные символично: книга была подписана в печать в декабре 1991 года. Тогда тоже рушилась империя, только под другим названием – Советский Союз.

Генерал Курлов не входил, может быть, в первый эшелон тогдашней российской бюрократии  – он был несколько раз губернатором, главой тюремного ведомства и корпуса жандармов, дойдя в наивысшей точке своей карьеры до поста товарища (заместителя) министра внутренних дел. Убийство премьер-министра Столыпина (1911 г.), охраной которого он занимался, снизило возможности его служебного роста. Тем не менее, Курлов продолжал вращаться в правительственных верхах, где его ценили как грамотного управленца. С докладами допускали вплоть до государя, и Курлов, конечно, знал, о чём писал, будучи к моменту первого издания своих мемуаров эмигрантом, вовремя сбежавшим от Советской власти (его «подельники» рангом повыше, арестованные ещё Временным правительством, были расстреляны как заложники в 1918 году).

У воспоминаний Курлова, с точки зрения читательской, есть недостатки. Изложение суховато, яркие примеры из жизни – скорее исключение, чем правило, значительны по объему не всем интересные подробности управленческого быта. Материал подан весьма субъективно: поведение государя императора и его верных слуг почти безупречно, непонятно только, откуда взялась революция.

Но достоинства книги несомненно перевешивают, и с ней стоит ознакомиться.

Благодаря этому историческому источнику становится очевидным следующее. При значительном расхождении между событиями 1905-1917 и 1991-2014 годов, несомненны и общие черты. В частности, опровергается примитивистский тезис о затухании и чуть ли не исчезновении революционного движения в России после 1907 года, которое было реанимировано, якобы, только Первой мировой войной (т. е. фактор внешний).

Приводимые Курловым примеры доказывают: без решения стоящих перед страной проблем любые полицейские меры бессильны. Это проявляется и сейчас: радостные вопли коррумпированного чиновничества о «спаде протестной волны» в 2012 году, умолкли в году 2013.

Сходны противостоящие друг другу силы прежней и грядущей революций: полиция и правящая бюрократия с одной стороны, народ и армия – с другой, а посередине – люди бизнеса, симпатизирующие последним, но боящиеся потерять свои капиталы в революционном бардаке.

«Правая» экономическая политика в «левой» по менталитету стране обречена на провал. Гибель «либерального экономиста» Столыпина – не случайный эпизод в борьбе революционных экстремалов с правительством. Курлов убедительно доказывает, что как раз убийство случайно предшествовало уже принятому царём решению об отставке премьера.

Никакие, даже в правильном направлении, шаги не может сделать власть, бесконечным враньём утратившая доверие народа. События февраля 1917 года, начавшиеся с требований «Хлеба!» в Петрограде, по Курлову, – имели последнее лишь поводом, причём поводом пустым: хлебных запасов в городе было достаточно. И в предшествующие годы (Курлов приводит тому многочисленные примеры) народные массы куда охотней верили неблагоприятным слухам и недобросовестной прессе, чем даже достоверным правительственным сообщениям. «Библейские пастушки» нынешнего времени чувствуют себя не лучше.

Рассуждения, возникающие при прочтении мемуаров П. Г. Курлова, можно и нужно продолжать, но оставляем это удовольствие заинтересованному читателю.

Игорь НЕСТЕРОВ

Курлов П. Г. Гибель Императорской России / П. Г. Курлов. — М.: Современник, 1992. – 255 с.

Текст воспоминаний, с. 244-249.                                    

О событиях последних дней февраля мне известно лишь со слов директора департамента полиции А. Т. Васильева, на которого после моего ухода в ноябре 1916 года было возложено исполнение обязанностей товарища министра внутренних дел. Он иногда меня посещал, так как в это время я уже совершенно не мог оставлять квартиры, будучи настолько слаб, что не присутствовал даже на похоронах скончавшегося в Петергофе моего тестя, старшего врача придворного госпиталя А. А. Строганова, с которым меня связывали самые сердечные отношения. По словам А. Т. Васильева, начиная с двадцатых чисел февраля, в разных местах столицы стали появляться толпы народа, требовавшего хлеба. Главный начальник военного округа, генерал Хабалов, выпустил объявление о том, что в Петрограде имеются значительные запасы муки, вследствие чего снабжение населения хлебом будет и впредь производиться беспрепятственно. Несмотря на то, что это оповещение вполне соответствовало действительности, ему не поверили, и народное брожение продолжалось. Директор департамента полиции потребовал от Петроградского градоначальника точные сведения о количестве наличных запасов продовольствия в городе, причем генерал А. П. Балк, по точной проверке дела, доложил, что если бы с данного момента Петроград оказался бы в осадном положении и в столицу не было подаваемо ни одного вагона с продуктами, то жители могли бы оставаться на прежнем продовольственном пайке в течение 22 дней.

Массовые волнения постепенно стали переходить в уличные беспорядки, и это послужило генералу Хабалову основанием сделать распоряжение о командировании воинских караулов во все правительственные учреждения и о подчинении всего города исключительно военному начальству. Вначале сборища рассеивались войсками, хотя последние действовали, видимо, очень неохотно. Мало-помалу настроение воинских частей приняло явно противоправительственный характер – так, на Выборгской стороне при столкновении толпы с чинами полиции, когда был тяжело ранен полицеймейстер, полковник Шалфеев, находившийся тут же небольшой воинский отряд активного противодействия демонстрантам не оказал. Казачьи части, на которые возложена обязанность не пропускать рабочих через мосты в город, нисколько такому проходу не препятствовали, а на следующий день на Невском проспекте казаки сопровождали толпу манифестантов в виде эскорта до Знаменской площади, где один из казаков, в ответ на требование пристава Крылова рассеять толпу, по приказанию офицера ударами шашки убил названного пристава. Затем произошло серьёзное столкновение лейб-гвардии Павловского полка с полицией на Конюшенной площади, причем среди полицейских чинов оказались раненые и убитые. С этой группой мятежников удалось, однако, справиться, несмотря на то, что они встретили стрельбой даже своих офицеров. Задержанные были водворены на гауптвахту Зимнего дворца, откуда ночью бежали. Полиция и жандармы продолжали нести самоотверженно свою службу, но, конечно, были

не в силах справиться с войсками.

В ночь на 27 февраля собрался Совет Министров, в заседание которого по приказанию премьера, князя Голицына, был приглашен директор департамента полиции для доклада о текущих событиях. Обрисовав настроение всех революционных и оппозиционных партий, А. Т. Васильев остановился более подробно на полученных в тот день сведениях о решении главарей революции использовать народные волнения в целях своих партий, для предупреждения чего все известные розыскным органам партийные деятели были вечером же подвергнуты аресту. После выслушания означенного доклада в этом заседании было решено распустить Государственную Думу, чему она, однако, уже не подчинилась.

Утром 27 февраля был убит начальник учебной команды лейб-гвардии Волынского полка, штабс-капитан Лашкевич, и солдаты, соединившись с нижними чинами лейб-гвардии Преображенского полка, с оружием в руках, нестройной толпой, направились по улицам. Здания окружного суда и дом предварительного заключения были уже разгромлены и подожжены, но ещё оставались верные полки, сопротивлявшиеся восставшим, и в некоторых местах вооружённые столкновения происходили в течение последующих суток.

Прилегающая к Таврическому дворцу местность была целиком в руках мятежных войск, которые приняли на себя охрану всех собравшихся там революционеров, освобожденных толпой из мест заключения. В продолжение всего дня и ночи около здания Государственной Думы разъезжали грузовые автомобили, переполненные вооружёнными солдатами и женщинами с красными флагами.

Я жил против Таврического сада, на углу Потёмкинской и Фурштадтской улиц. Так как поблизости всё время происходила беспорядочная стрельба, то я, опасаясь за своих малолетних детей, перешёл в находившуюся в верхнем этаже того же дома квартиру моих знакомых. Телефон продолжал действовать, хотя не вполне исправно, до 9 часов вечера, и родственники и знакомые сообщали по временам всё более и более тревожные сведения, например, о занятии восставшими войсками Петропавловской крепости и разгроме особняка графини Клейнмихель. О сне нечего было и думать: всю ночь не прекращались выстрелы и гудки мчавшихся грузовиков, а на противоположной стороне Таврического сада пылало здание Петроградского губернского жандармского управления, начальник которого генерал И. Д. Волков был убит обезумевшими солдатами.

Наступило утро ясного зимнего дня 28 февраля. В обычный час были доставлены уже революционные газеты, возвестившие о вечернем собрании для выборов членов Совета рабочих и солдатских депутатов. Мне стало ясно, что не только пала вековая Императорская власть, но что она перешла уже в руки масс, о подчинении которых напрасно думали изменившие долгу присяги представители думского прогрессивного блока. На улицах гремели военные оркестры, — это возвращались в казармы перешедшие на сторону мятежников «революционные» полки с красными знаменами. По тротуарам проводили в Государственную Думу, под конвоем, арестованных офицеров.

Около 11 часов дня в подъезде моего дома раздались какие-то крики, а через несколько минут прибежавший племянник моей жены сообщил, что толпа народа, предводимая вооружёнными солдатами, ищет меня. Я попрощался с семьёй и спустился в свою квартиру, где мой вестовой доложил, что приходили солдаты для моего ареста и, вероятно, отправились в верхний этаж, узнав о моём там пребывании. Вскоре в мою переднюю вошёл, в сопровождении нескольких солдат, старший унтер-офицер лейб-гвардии сапёрного батальона. Так как я был в домашнем штатском платье, то он обратился ко мне с вопросом, где находится генерал Курлов, и на моё заявление, что это я, объявил о моём задержании и предложил отправиться с ним в Государственную Думу. Я переоделся в военную форму и последовал за названным унтер-офицером. Наполнявшая подъезд и тротуар толпа встретила меня враждебными криками, но мой спутник тотчас же её успокоил, сказав, что я сильно болен, и усадил меня в стоявший у квартиры автомобиль. Не могу не отметить, что находившиеся тут же солдаты по старой привычке отдавали мне честь. По пути проезда толпа встречала и сопровождала наш автомобиль криками, а при входе в здание Государственной Думы кто-то сильно толкнул меня в спину. Внутри Таврического дворца было сплошное море народа: рабочие, женщины перемешивались с солдатами и юнкерами военных училищ, среди которых я с грустью увидел и юнкеров Николаевского кавалерийского училища. После долгих бесплодных хождений по коридорам меня привели к Керенскому, лицо которого озарилось радостной улыбкой, когда я назвал ему свою фамилию. «Наконец-то, – воскликнул он, – недостает только Протопопова», – и пригласил следовать за ним в министерский павильон. Когда мы по пути вошли в зал думских заседаний, Керенский с таким же самодовольством просил меня не бояться, так как со мной ничего не случится. Этому господину я ответил, что чувство страха мне вообще незнакомо, а тем более перед революционерами. Быстро пошёл он впереди меня по длинному коридору, соединяющему павильон с главным зданием. Так как я с трудом двигался, то и не мог поспеть за Керенским, вследствие чего он, обернувшись, резко сказал: «Скорее!» А когда я ответил, что у меня болит нога, – умерил свои шаги. Торжественно он распахнул обе половинки дверей павильона и громко воскликнул: «Передаю вам генерала Курлова под особую охрану». Ко мне подошли, как впоследствии оказалось, комиссары, в числе которых был член Государственной Думы из рабочих, известный мне ранее по своим истерическим и бессмысленным речам, и заявили, что они должны меня обыскать. Оружия при мне не было, а все оказавшиеся деньги и золотые вещи они отобрали, о чём и записали в протокол.

Оглядевшись, я увидел, что в зале у стен стояло около десяти вооружённых солдат лейб-гвардии Преображенского полка, под командой прапорщика Знаменского, социалиста-революционера по убеждениям, и порадовался, что во главе революционного караула не находился офицер их полка. В этом помещении среди других арестованных оказались Б. В. Штюрмер и директор морского кадетского корпуса, адмирал Карцев. Издали я молчаливо поклонился Б. В. Штюрмеру, но немедленно услышал окрик унтер-офицера: «Не кланяться и не разговаривать». Мало-помалу павильон стал наполняться: были приведены петроградский градоначальник, генерал А. П. Балк, его помощники генерал Вендорф и камергер В. В. Лысогорский, министр здравоохранения Г. Е. Рейн и, наконец, главный начальник военного округа, генерал Хабалов. С последним произошёл оригинальный эпизод: на вопрос прапорщика Знаменского о его личности генерал Хабалов, к нашему удивлению, назвался какой-то мне неизвестное фамилией, прибавив, что он – командир казачьей бригады и находится в отпуске. Конечно, мы не возражали, и он был тотчас же освобождён. На другой день его вновь доставили в павильон под своей собственной фамилией, причём, присутствовавший комиссар заметил, что такого поступка от главного начальника округа он никак не ожидал. В течение дня привезли других высокопоставленных лиц, а к вечеру был введен в павильон А. Д. Протопопов, явившийся, как передавали, в Государственную Думу добровольно. Его пригласили в соседнюю комнату, где он имел продолжительный разговор с Керенским.

Обращение с нами было негрубое: нам предложили чаю, бутерброды и папиросы, а также объявили о возможности написать письма, которые будут немедленно переданы родным, что и было действительно исполнено каким-то студентом. Необыкновенно тяжело было запрещение вести какие бы то ни было разговоры со своими старыми сослуживцами, но это оказалось неудивительным, ибо такое бессмысленное приказание исходило от Керенского. Вечером явившийся к задержанным член Государственной Думы Караулов, одетый в казачью форму, объявил, что он назначен комендантом Таврического дворца, а сопровождавший его по поручению председателя Думы полковник Энгельгардт справлялся о наших нуждах. Мы заявили о крайней тягости вынужденного молчания, и эти лица тотчас же приказали караулу не препятствовать беседам. Однако такое удовольствие продолжалось не более десяти минут, когда вышедший Керенский сделал выговор начальнику караула за неисполнение им своих обязанностей и на его замечание, что приказание было отдано председателем Государственной Думы, крикнул: «Мне нет никакого дела до председателя Думы, я – здесь один начальник». Конечно, после этого дальнейшие разговоры между арестованными были вновь прекращены. Ночь мы провели без сна, сидя на стульях, а на следующий день, около 10 часов вечера, я был отвезён для содержания в Петропавловскую крепость.

Курсант из Нижнего - могильщик Кремля

Протест в эпоху застоя

Центр подготовки армейских юристов в недавнем прошлом был почти мифическим учреждением. В середине 80-х автору довелось три года прожить за железным забором, скрывающим эти тайны.

МАЙОРЫ КГБ НЕ КОТИРОВАЛИСЬ

Военный институт Министерства обороны в большинстве справочников не упоминался. Какой был конкурс среди родителей, чьи дети туда поступали, можете догадываться. Майоры КГБ и подполковники милиции не котировались. Ставки были выше. Поступать совсем без прикрытия мог только слабоумный.

Я и сам был не “безрукий”. Бывшего сослуживца отца – полковника одной из институтских кафедр – хватило на то, чтобы обеспечить мне “равные стартовые возможности”.

Некоторым было проще. Оставалось только открыть рот. Одного молодого человека по фамилии Хабибулин на абитуру запихнули почти силком. Хабибулин плакал и упирался. В гробу он видел этот институт – у него и на гражданке было всё, что хочешь. Другой абитуриент, посланец солнечной республики и внук маршала, на мольбу членов комиссии написать хоть что-нибудь, гордо ответил: “Нэ хочу!” В этой жизни его интересовал только футбол.

Были и другие сценарии. Одного украинского медалиста на экзамене по истории пытали долго, но ничего не выходило. Парень попался крепкий, держался стойко и на все вопросы отвечал впопад. Пришлось нанести удар ниже пояса. Спросили, кем был брат одного из декабристов. Парнишка мучительно пытался вспомнить, но не смог. Правильный ответ оказался потрясающим – “пехотный капитан"! Излишне говорить, что проявивший столь грубое незнание абитуриент “пятёрки” не получил.

Я в подобные переплёты не попадал, но поступить сумел только со второго раза, набрав за четыре экзамена 19 баллов (первый раз было 17).

НА ЛБУ ЗВЕЗДА

Я уже забыл разницу между начальниками прямыми и непосредственными, но ближе других к нам стояли двое – командовавший полукурсом (тремя группами) капитан Желтухин и начальник курса майор Иван Николаевич А.   Желтухин, по прозвищу Жёлтый, продолжал череду нестандартных личностей, коими институт был набит до отказа. Изучение французского на досуге, вечно ироническая усмешка и жена-учительница были тремя китами, на которых покоилась его репутация.

Начальник курса майор А., по-простому – Ваня, был человеком серьёзным, в лучшем смысле слова – карьерным, и, на мой взгляд – справедливым. Курсанты о нём высказывались по-разному, но будь на месте Вани другой, я вылетел бы гораздо раньше. Улыбался Ваня редко. Впрочем, и ему было свойственно определённое чувство юмора.

Однажды в банный день я отбился от своих и, вернувшись в расположение части, заснул. Выспавшись, пошёл в баню и наткнулся на А. Ваня спрашивает: “Где были?” (он всегда на “вы”). Отвечаю – ходил за полотенцем. Стоявшие неподалеку ребята сдержанно заржали. Ваня тоже как-то ехидно улыбнулся: “Становитесь в строй’’. Иду к своим, а они уже – довольные – зеркальце в рожу суют – на, мол, полюбуйся! Глянул – о, Господи, как в сказке: “А во лбу звезда горит!” – когда спал, улёгся на пилотку, звёздочка и отпечаталась. Ваня это оставил без последствий.

Говорят – шутка службе не помеха. Такого хватало и у нас. Одна из шуток – а ля Глеб Жеглов – запомнилась особенно крепко.      

Вернувшись как-то из очередного выезда в лагерь (такое случалось раз в полгода), я, как был вооружённый, пошёл в туалет. Нужда была малая, кабинку запирать не стал, только прикрыл дверь, а автомат повесил на ручку изнутри. Через несколько секунд обернулся – оружия как не бывало. Далее можно продолжать текст диалогом героев “Места встречи изменить нельзя", с той лишь разницей, что речи за обоих мысленно произносил я. Автомат потом нашёлся – лежал на моей койке.

Из того, что не касалось меня напрямую, бросалась в глаза безграмотность председателей военных трибуналов, переходивших к нам на преподавательскую работу, и сверхнаглое воровство, царившее в институтских магазинах и буфетах. Кажется, по примеру птички тари наиболее умные жулики стремились поселиться поближе к пасти льва.

РАЗГАР ЧЛЕНОПАДА

В институтской жизни встречалось множество курьезов. Самый заметный из них был связан с событиями извне. Начали умирать генсеки.

Всё проходило по одной схеме. Нас поднимали в сумасшедшую рань, вели в столовую, запихивали в машины. Потом выгружали чёрт-те где и оставляли на произвол судьбы.

Помню одну из таких картин. Ночь. Политехнический музей. Вестибюль, набитый солдатнёй, т. е. нами. Почти тихо. Редкие угасающие голоса. В глубине помещения кто-то насилует рояль. И кругом – шинели, шинели, шинели... Где я такое видел? Кажется, в фильме “Ленин в Октябре”. Это называлось: “Отправить в оцепление”. Мы совершенно не нужны были там. Но в армии всё делается с запасом.

Чаще всего мы спали по каким-то подвалам. Иногда – ради разнообразия – нас поднимали наверх и ставили вместе с ментами в пресловутое оцепление – наверное, в третью или четвёртую линии. Московские улицы были пустынны. История делалась в двух шагах – на подходе к Красной площади. В течение нескольких часов оттуда слышались какие-то неясные звуки. Потом разрозненными группами возвращались москвичи – усталые и довольные. Ветер проносил обрывки “праздника” – красно-чёрные ленточки, куски бумаги... Похоронили! О произошедшем в эпицентре мы узнавали, как вся страна, – вечером по телевизору. Скорбные лики ведущих вызывали приступы смеха. В воздухе пахло анекдотами. За год с небольшим мы проводили на тот свет двух генсеков, министра обороны, его зама – Батицкого (по слухам, застрелившего Берию), кажется, за ними шёл ещё кто-то. Членопад был в самом разгаре. Система сыпалась на глазах.

ОЛИГОФРЕН МАШКА - СЫН ДИРИЖЕРА

Теперь о расставании с институтом. Мне думается, оно было так же неизбежно, как и поступление. Справедливость всегда ходит рука об руку с истиной. В конце первого курса в моей жизни появился дядя (брат отца), на время увольнений – ключи от конторы, где он работал. А в конторе – Библия, Пастернак, рукописный Ницше, перефотографированный Солженицын.

“Истина, которую долго скрывают, становится ядовитой”. “Вражеской" пропагандой я “отравился” в полной мере.

В Союзе той поры свободно можно было только лгать. За слово правды давали до 7 лет тюрьмы. Но именно тогда пришло понимание, что свобода – внутри нас. Это было как библейское: «Не придёт царство Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или вот, оно там; но царство Божие внутри вас есть». По понятиям середины 80-х человеку с такими взглядами на свободе внешней долго не продержаться. Я же, вернувшись из отпуска на третий курс, словно с цепи сорвался – и стал пользоваться свалившейся с неба свободой на всю катушку.

Те, кому положено, любовались моими выкрутасами несколько месяцев. Наконец и их терпение лопнуло. Сигналы от окружающих множились с каждым днём. Сначала появились реплики за спиной из среды наиболее информированных элитных мальчиков - “вот и этого скоро…" Потом люди дружески ко мне настроенные предупреждали: "Батя (моё институтское прозвище) - плохо кончится”. В один прекрасный день меня отвезли уже за пределы института - “на обследование". Но я был как пьяный от своей свободы и ничего не желал замечать, хотя на двери кабинета было чёрным по белому написано: “Психиатр”.

Когда мы вернулись, пришел Желтухин, осмотрел меня деловито, спросил: “Ну что – зубную щетку взял?" – и подавился, поняв, что сказал лишнее. Наконец-то и до меня дошло. Через час я оказался в больнице имени хорошего русского психиатра Петра Петровича Кащенко.

Собственно “психов” там было процентов десять. На семьдесят человек отделения приходился только один по-настоящему больной – олигофрен Машка. Плюс – пара алкоголиков и три-четыре страдавших галлюцинациями (“глюками” на больничном сленге). Основную массу сидельцев психушки составляли мелкие преступники, укрывавшиеся от правосудия, солдатики, “закосившие” или после попыток самоубийства, и диссиденты всех мастей. Был инженер-оборонщик, на бытовухе поссорившийся с ментами, был художник, на кого-то нарисовавший карикатуру, был чудотворец с длинной бородой.

Попадались люди с именами. Машка был сыном известного дирижёра. В проёме двери как-то пришлось увидеть киноактера – суперзвезду и по сей день. У него тут лежал сын – такой же блаженный, как папа, но, кажется, без талантов родителя. Больные со стажем вспоминали визиты Высоцкого. Я сначала думал – байки, но потом услышал его песню про бермудский треугольник. Фраза “уколоться и забыться”... телевизор... – да! – тот самый телевизор. И ведь наше отделение действительно специализировалось на алкоголиках!

Жизнь в Кащенко была довольно однообразной. Утром санитары выгоняли нас из палат в коридоры, где стояли диваны. Больные сидели, бродили взад- вперёд. Грохоча связками ключей, проходили медбратья и сёстры (им полагалось закрывать за собой каждую дверь). Иногда тишину нарушал Машка. Если ему удавалось вырваться из своей конуры (где он содержался отдельно), он бегал по коридорам голый, “больные” гонялись за ним и пинками водворяли обратно.

Я не скучал. К моим услугам были Диоген Лаэртский и Уголовный кодекс 1932 года.

Едва не забыл – ведь это считалось больницей. Стоит пару слов сказать о лечении. У нас не было тех ужасов, которые рассказывают про психушки с приставкой “спец”. Решетки на окнах и вечно закрытые двери – пожалуй, единственное, что роднило эти учреждения с нашим. Не было смирительных рубашек. Правда, некоторым прописывали курс инъекций, от которых люди бились в конвульсиях. Меня отнесли к категории тихих и лечить, слава Богу, не пытались. Лишь один раз пришлось “уколоться и забыться’’, притом при весьма забавных обстоятельствах. Попав в психушку, я, как и бухгалтер Берлага, думал. что придется туго. Когда выяснилось, что это не так, настроение поднялось. Мало того, я вдруг вспомнил, что именно в этот день на "Дубовке" (военной кафедре) должна была состояться сдача карты, на которой было задано нарисовать схему какой-то жуткой военной операции против предполагаемого противника. Вся группа в течение полугода пыхтела над картой, и только мой экземпляр вместо наступления дивизии по фронту был похож на схему бегства Карла XII из России. Последствия сдачи такой карты нетрудно было предугадать. И в этот самый день меня забрали! Ура!! Я прыгал, как Рональдо, забивший решающий гол.

Врачи вернули меня к действительности. После укола я свернулся, как овечка, и проспал 15 часов.

С ЛИПОВОЙ ХАРАКТЕРИСТИКОЙ И ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ

Через два месяца такой жизни я получил титул психопата - и оказался за воротами. Полученная характеристика сильно смахивала на “волчий билет”, поэтому меня не рискнул взять ни один московский вуз. И тут я вспомнил, как оформлялась пресловутая характеристика. Писалась в одном месте, подписывалась в другом, печати проставлялись в третьем. Поделился с дядей. Вдвоём мы состряпали нужный текст, корявый автограф. Дядя перекрестил меня, и я пошёл.

Ленивый полковник в канцелярии долго возился с ключами у сейфа, потом пытался отправить меня по инстанциям. Я поспешно стал уверять: “Нет, нет! Это – ваше”. Сердце бухало, как вечевой колокол, но замерло, когда раздался стук в дверь. “Ваня!” – мелькнула мысль. Пронесло – вошёл незнакомый лейтенант.

Наконец полковник нашел нужную печать, смачно дохнул на неё, не читая, оттиснул на характеристике. Потом небрежно запустил бумагу в мою сторону – “Шагай!” Я схватил добычу и был таков.
      Прошлое ушло в прошлое. Как в восемьдесят шестом году проморгали меня люди из трёхбуквенного ведомства, не знаю. Возможно, я оказался слишком мелкой рыбёшкой и прошёл через сети Системы, не запутавшись.

Прошлое ушло в прошлое. И только вновь один и тот же сон: я шагаю по плацу в общем строю. Пытаюсь крикнуть: «Как же так, ведь я же ушёл!» Но Желтухин улыбается загадочно.

Институт не хочет меня отпустить.

Бенджамин ИВАНОВ

(Большая часть фамилий изменена)

Всё это не зря

Довелось мне вчера по профессиональным своим делам оказаться в бывшей 15-й школе г. Дзержинска. Напомню, что около двух лет назад мы с товарищами защищали её саму от закрытия, а здание, ей принадлежавшее, - от передачи в пользование Православной гимназии. И, надо сказать, немалого добились. Ученики и по сей день продолжают ходить учиться в прежнее помещение, хотя формально относятся к другому образовательному учреждению - школе 37. Православная же гимназия занимает старое своё место - на третьем этаже (ближе к небесам, надо полагать).

А по Нижнему Новгороду по маршруту №71 колесят автобусы, возящие пассажиров за 15 рублей против общегородских 20-ти. В мае этого года местные власти хотели убрать с данного маршрута зарекомендовавшего себя ИП Каргина и оставить без средств к существованию две сотни его работников, а рынок перевозок окончательно поставить под контроль. Но вот незадача - нижегородцы массово выступили против происходившего беспредела, проявили чудеса самоорганизации, и... И вот работники - на своих местах, а оба претендента на 71-й маршрут вынужденно снижают цены, итог чего красноречиво выражается в десятках миллионов сэкономленных рублей в карманах горожан. Конечно, можно припомнить то, что г-н Каргин, как и полагается классическому капиталисту, показав поросячью морду, "кинул" в конце концов своих защитников и пошёл на кулуарный сговор с властями. Но результаты кампании всё же немалые - и я очень рад, что смог поспособствовать этой победе, наряду с местными левыми активистами.

"Война - путь к нищете"

Очередной антивоенный пикет прошёл 23 ноября в Н.Новгороде.

На этот раз хотелось обновить тему социально-экономическими акцентами: напомнить о медиках и учителях, финансирование которых сокращается; об ушедших в Крым пенсиях и «законе Ротенберга». Народ наш долготерпивый, но чего ради терпеть?

Сотня листовок подобного плана разлетелась по рукам быстро. Баннер получился чёрным и невесёлым: «Война – путь к нищете». С плаката улыбались путинские олигархи.

Но народу на акцию пришло немало – никак не менее 25 активистов, - и был задействован старый запас агитации. Жаль, что наша идея о социально-экономическом акценте не была подхвачена ребятами из ПГС (Платформы гражданского сопротивления), составивших традиционное большинство пикетирующих.

Как при Петре?

Вопрос: единственный федеральный телеканал, на котором невозможно увидеть Путина?
Ответ: «Культура»                                                        

                                        Русский народный протестный афоризм

На рубеже октября-ноября в «Рекорде» прошёл фестиваль нижегородского кино, т.е. творчества людей, для которых по месту рождения и образования Нижний был стартовой площадкой.

В течение недели нижегородцы могли в живом общении или через кинодемонстрацию знакомиться с А. Велединским (режиссёр к/ф «Географ глобус пропил»), покойным, но бессмертным А. Балабановым; для тех, кто хорошо помнит лихие 90-е, особенно любопытны были пункты программы, предлагавшие короткометражку такой неоднозначной личности, как В. Седов.

Всё было мило – никаких Михалковых, чистое искусство, причём, не только провинциальное.

За появление на фестивале не брали ни копейки, мало того – ещё и бесплатно и поили шампанским.

Очень напоминает времена Петра, наливавшего чарку водки за (опять же – бесплатное) посещение Кунсткамеры.

Как будто приятные аналогии, только уровень культуры при Петре был ещё никакой.  Мы возвращаемся на триста лет назад?

Путинские лизоблюды в день шестидесятилетия своего фюрера сравнили его со Сталиным. Масштаб личности явно другой, ну да бог им  судья.

Не знаю, к чему тянутся руки Путина при слове «культура», но в стране, где за полтора десятка лет образование упало до «почётного» 53-го места в мире, а Академия Наук докатилась до 192-го места из 200 возможных, у главы государства, помимо культуры, науки и образования, достаточно других забот.

Игорь Нестеров

Путин №2 посетил театр

Двойник Путина («Путин худой») 4 ноября посетил один из московских театров, посмотрев спектакль по рассказам Шукшина. Выйдя после окончания действа на сцену, «президент» посетовал на то, что в театре бывает редко.

Редко, но метко – Путина №2 всегда посылают в смертельно опасные места, где всех присутствующих не проверишь – например, 9 мая в Севастополь. Что за работа у мужика: стоять на сцене (или где угодно) и в любую секунду ждать пулю в башку. Поневоле посочувствуешь.

Кстати, вопрос. Случись что-либо подобное – с учётом направленных на «Путина» видеокамер с мобильных телефонов, -  скрыть произошедшее точно не удастся. Куда в этом случае денут оригинал? – Отправят на вольные хлеба, сделав пластическую операцию, придушат, как в романе Пелевина; или наберутся наглости, и объявят, как есть: простите, мол, господа-граждане, что не ту руку вам для приветствий предлагали – безопасность превыше всего!

Игорь Нестеров